Константин Москалец: Господин

Солдату исполнилось двадцать лет, пару лет назад закончилась Вторая мировая война, и он впервые в жизни отправлялся в загранкомандировку, сопровождая важные военные грузы в столицу недавнего врага. В его представлении Берлин был уничтожен дотла, но по прилету солдат убедился, что это не совсем так. По городу курсировали трамваи, кое-что уже успели отстроить, некоторые кварталы остались почти невредимыми. С аэродрома к месту назначения ему пришлось ехать на другой край города. Часть дороги солдат преодолел попутными машинами, за рулем которых сидели веселые и задорные земляки-ровесники, часть прошел пешком.

Именно на этом последнем отрезке пути ему случился полностью безлюдный квартал. Вокруг возвышались обгоревшие скелеты разрушенных зданий, стоял ужасный запах пепелища, на каждом шагу виднелась реальная угроза жизни. В какой-то момент он не выдержал и перевесил автомат на грудь. С пальцем на спусковом крючке идти было спокойнее, пустые глазницы вражеского города не казались такими жуткими.

Вдруг неподалеку затрещали битые стекла под ногами, послышались быстрые шаги и голоса. Из-за угла вышли трое ободранных, перепачканных сажей ребятишек: двое мальчиков и девочка. Увидев направленное на них дуло автомата, дети оцепенели и, как по команде, подняли руки над головой. "У нас нет оружия. Мы сдаемся. Не стреляйте, пожалуйста", - означал немой крик беспомощного жеста.

Солдат окинул взглядом пустые окна близлежащих руин, но не увидел больше ни души. Он знаком приказал детям опустить руки и сам опустил автомат. Их лица были бледны от ужаса. Это были бездомные дети-сироты, нищие. Они лазили по заброшенным домам в поисках поживы. В котелке, который девочка поставила перед собой на брусчатку, лежало несколько картофелин и заплесневелые сухари. В те годы почти все становилось понятно с первого взгляда. Поэтому солдат снял с плеча вещевой мешок, достал из него нож и буханку хлеба, отрезал половину и протянул девочке.

Берите. Ешьте.

- Господин! Данке, данке, данке, господин! - все трое, не сговариваясь, бросились целовать ему руки.

Когда отец доходил до этого места рассказа - а именно он был солдатом, прилетевшим в Берлин, - всегда начинал плакать.

- Господин? Какой из меня господин? Я всего четыре года до того ходил такой же ободранный и чумазый, как они. В лаптях на босу ногу. С одной-единственной мечтой на свете: как бы мне наесться, хотя бы хлеба. Наедаться хлеба я начал уже в армии. А до того было несколько лет оккупации. Фашисты - может, родители или старшие братья вот этих ребятишек, - расстреляли моего отца. Они выгнали нас из дома - меня, маму и моих младших брата и сестру. Мы вынуждены были выкопать землянку на краю деревни и стали изгоями в фашистском мире. Две лютые зимы мы жили в земле, моя мама ходила по селу, выпрашивая хоть какую-нибудь еду для детей. Кто-то давал мерзлой картошки, вроде этой, что лежала в их котелке, а кто-то насмехался и прислуживал оккупантам… Мы тоже боялись всего на свете, боялись, что вслед за отцом фашисты перестреляют и нас. А теперь, в Берлине, в самом сердце их государства, я видел этих бездомных детей, и у меня не было ни зла к ним, ни ненависти, а только жалость и непонятная любовь. Это будто моя сестра, и мой брат, и я сам стоял перед собой, умоляя понимания, пощады и милосердия…

Господин - это не тот, у кого много денег и власти. Власть теряют, деньги тоже. Еще вчера всесильные властелины бегом глотают ампулы с цианистым калием, чтобы скорее покинуть мир, в котором им принадлежало практически все, в том числе жизнь и смерть их подданных. Деньги с их гербами и подписями обесцениваются, порой нужно принести целый чемодан таких денег, чтобы купить хотя бы коробку спичек. Господин - это не тот, кто отказывается помочь угрожающей стране, моей родине, в трудную, опасную минуту, и не тот, кто говорит, что потеря Крыма необратима для Украины. Если бы это было так, то я бы ездил в отпуск в Германскую Демократическую Республику и выступал бы со своими песнями перед навеки размещенной там группой советских войск, поддерживая боевой дух земляков. Руководствуясь фактическим положением дел, а не эмоциями или, тем более, надеждой аборигенов на воссоединение их разорванной надвое страны.

Господин - это тот, кто узнает себя в детях врага и делится с ними куском пайкового солдатского хлеба. Господин - это тот, кто может переступить через ненависть и ресентимент, простив непростительное, даже смерть собственного отца. Господин - это тот, кто человек, а не сверхчеловек.

И эти замедленные кадры воспоминания, где немецкие дети благодарно целуют руки моему отцу, и эти слезы, которые он льет и вечно будет лить над их, над своей, над человеческой судьбой, пусть будут залогом того, что мы выберем братство в бытии именно людьми, а не извергами.