"Диалоги с советами" Винценза: чувствительный микрокосм гуманиста

Соболезнование жертвам бедствий рефлекторно, и будто голоса вселенского принципа баланса в конце концов напоминают и о человеческой природе исполнителей катастроф. "Диалоги" - осмысленный обмен информацией между сторонами - выдают заинтересованность в другом и настраивают на извержение "винтиков системы", и этот взгляд тревожит в зародыше.

Гражданин прикарпатского "пограничья" — пестро переплетенного пространства культур и народов — поляк среди украинцев, "господин", за которого вступает последний хибарник Петрусько, "капиталист" с нефтяными скважинами, которого признают народником сами Советы, Станислав Винцесз необычно реагирует на дел и порождаемых "фатализмами" разграничений писатель занимает позицию без позиции почти независимого наблюдателя, что табула раса познает одну из "двух гигантских систем", сговор которых стал точкой отсчета всему миру.

Чувствительный микрокосм гуманиста лишен приговоров и предубеждений, политически окрашенных размышлений или элементов идеологического диктата — сегодня литератор боролся бы с "языком вражды" и агитировал против "стереотипов".

"Космополитическое" оппонирование укоренившимся представлениям выходит за пределы литературного приема: заключенный находит "разные оттенки" в НКВД, жестокость которого видит "только в самом институте, ее безграничной власти", пытается поколебать "непременное ощущение превосходства и "блаженные" ночи в лишенном свободе месте. Сердце плененного советами "господа" не озлобляют ни арест, допросы и заключения, хамство и брань советских вырожденцев, пропагандистские тирады и абсурдность нового мира социалистического. Неурядицы упоминаются "мелким шрифтом", курьезы тюремной жизни, обильные остроты и колоритные сокамерники превращают заключение в добродушную комедию, так что приходится напоминать, что "більшість цих ув’язнених помандрували далеко, всі вони без винятку були засуджені до довгих і суворих покарань" и "в результаті були знищені окремі люди, сім’ї, а іноді навіть більші групи".

Увидеть тщательно затушеванные останки человеческого удается максимально эпизодически — идея "диалогов" полностью раскрывается при новых условиях, когда польский писатель встречает советников в Венгрии 1943-1945 годов.

Идеологическая чешуя тоталитарного государства под влиянием чужбины и, преимущественно, водки вдруг подвергается и обнажает непривычное нутро советского организма, где поверхностные наслоения доктрины, обломки прошлого и пропагандистские клише под давлением единственно возможного из репрессированного человека фатализма создают разнообразие.

Да, там остаются крошки человеческого, иногда даже горбушки, старательно загнанные по углам — уверовать на создание совершенного "советского человека" означает принять эффективность потуг планового государства. Линчевание гуманизации было бы крайним невежеством, но на фасаде историй индивидов теряются деяния коллективные.

"Война везде одинакова", говорит Славенко Дракулич, уж слишком когда поступают ее одни и те же: пристальный глаз замечает "вывешенные на зданиях и разбросанные повсеместно транспаранты" с красными лозунгами, стратегическое снабжение печатных Пушкиных и Маяковских, а русский язык производит впечатление "мови не лише державної, просто імперської, а й доказу вищого соціального статусу того, хто нею говорить, і що тільки вона личить людям серйозним і сановним". Издевательски совершенный паттерн довершают лихорадочная паспортизация, насадка рубля и агрессивная претензия советских служащих именоваться исключительно "освободителями" на оккупированных землях. Сходство не исчерпывается декоративными изменениями, которые сразу бросаются в глаза: в то время как любые личные невзгоды, потери и опасности остаются за бортом, не умалчивается одно-единственное преступление советов — злодеяния против женщин. Впрочем, рассуждения и здесь словно пытаются смягчить это "одичание" - отсутствие отпусков, пребывание в совершенно непохожих на затхлое советское болото "чужих странах", реки алкоголя и месть претендуют на возведение мостов в "иной мир".

Загадочность российской души основывается на "опыте, с напряженным фатализмом и покорностью" и "жестоких условиях жизни", что так удобно предоставляет карт-бланш на самое гнусное. Полвека спустя Уинценза другой поляк, Анджей Новак, в разведке "Как возникала империя зла" разоблачит корни этого видения - "зеркальное восприятие" россиян как таких же, однако "других", будет объяснять, как публичное осуждение уживается со скрытым пониманием.

Проницательные наблюдения за советизацией могли бы получить название поглощения цивилизации напыщенной на нее пародией, подрихтированным социалистической пропагандой мессианским русским империализмом, только авторский метод радикального избегания оценочных суждений и предубеждений оставляет воспоминания наедине. Ничто было бы объяснить не вполне трезвое простодушие счастливым завершением знакомства с Советами; брезгливость политическим скорее вешает ярлык, чем просветляет. Анджей Винценз, сын писателя, описывает в послесловии перипетии воспоминаний на пути к типографии — рукопись так и так несколько раз патрали в угоду меняющемуся общественному мнению, пока не оставили в покое. Похоже, писатель действительно пытался найти в "напрасных поисках в этом всем какой-то молодости, чего можно было бы надеяться от слова "революция"", готов обходить на этом пути самые откровенные свидетельства обратного и признавать собственную ограниченность ради обнаружения артефактов непреодолимой человечности в соетах -  здесь и "обратная положительная сила" поговорки "поскреби россиянина и найдешь татарина", морально выше средних по палате экземпляры, почти рыцари среди черни, "симпатичные и гостеприимные люди", снисходительно зовущие Винценза "папашой". Эти сострадательные находки крайне неудачно для себя звучат в унисон с пропитанными фальшивой гуманностью репортажами о тяжелых условиях русской глыбки павшего чмобика на страницах какой-то "Новой газеты" или "Дождя".

Неординарные воспоминания польского гуманиста попали в руки наихудшего момента — этот рассказ сейчас раздается слишком уж неприятно. Повторить "подвиг" беспристрастности удастся еще очень нескоро, но стоит ли?

Источник

Об авторе: Олег Карпюк, публицист, книжный обозреватель

Редакция не всегда разделяет мнения, высказанные авторами блогов.