Как мы уезжали

Месяц, в течение которого друзья писали каждый день «Уезжай. Поторопись. Ты уже в поезде?». Месяц, когда прощаешься с улицами, запахами, друзьями, с привычным, родным, понятным, не рефлексируемым до сих пор. Месяц, когда понимаешь, что в каком-то смысле предаешь тех, кто такой же, как ты, но остается.

И непонимание в глазах других. Непонимание в лучшем случае. «Ну, куда же ты едешь? Все же хорошо у тебя. Работа, дом есть. Ну, Россия. Ну, какая тебе разница? Зарплаты же поднимут. Что ж ты – психолог – такая неадаптивная что ли?». Или вот еще: «Вот были бы у тебя дети, ты бы не сваливала». Или вот так: «Ты ж говорила, что такая вся из себя крымчанка и Крым любишь? Чего же ты едешь? Крым же остается».

По сравнению с тем, чего наслушались и продолжают слышать мои друзья и единомышленники – и угрозы, и издевательства, и многое другое – вроде бы и ничего такого. Но как объяснить, что ты не можешь жить в России, потому что это не твоя страна? Ты ее домой не звал. Но она пришла. И дома у тебя больше нет.

До 16 марта многие из нас никак не могли поверить, что Россия уже в нашем доме. Мозг долго не принимал реальность «зеленых человечков». Верили, что все это не по-настоящему, неправда. Что можно будет скоро проснуться и жизнь вокруг станет опять привычной. После 16-го стали уезжать не только те, кто был задержан и подвергся пыткам, но и те, кто осознал, что этот кошмар – вовсе не сон, а явь.

В то время было много неясного. Каждый день искали информацию о пересечении куска Джанкой–Мелитополь. До сих пор не поднимается рука написать «границы». Закон об оккупированных территориях еще не был принят. И никто не знал, как в этом законе отнесутся к тебе, переселенцу, власти твоей же страны.

Слухов ходило много, потому тщательно надо было продумывать, что брать с собой, а что брать небезопасно. Я ходила по квартире и собирала вещи, думая о том, что, возможно, я больше не смогу сюда вернуться. Что не будет куда вернуться.

Кто-то взял только весенне-летние вещи, а остальное досылалось близкими потом. Кто-то перегнал машину, кто-то забрал всю библиотеку. Я забрала фотографии.

 

Добровольные мы или вынужденные?
Я читала свою обычную для курса этнопсихологии лекцию по психологии миграции 18 марта. Мы стали разбирать типы миграции, в том числе «добровольность» и «вынужденность». Нет ничего удивительного, что предыдущие годы этот момент в лекции не вызывал вопросов ни у меня, ни у студентов. Но их вопрос в начале пары «А что, уже пора?» развернул дискуссию в соответствии с актуальностью момента. Да, у нас не случилось стихийного бедствия, и наши жилища не были разрушены. У нас не случилось вооруженного насилия любого типа. Нет, нас не вывозили в теплушках. И схватили всего несколько активистов, и угрожали далеко не всем, и пропало всего-то пару человек без вести, и замучен-то только один был.

Каждый из нас имеет свой комплекс причин и мотивов выезда. Я привыкла говорить, что я думаю, и делать, что я считаю нужным. Я, наверное, могла бы молчать. Я, наверное, могла бы неслышно материться на всех известных мне языках. Но я точно знала, что я не смогу в условиях аннексии работать, как привыкла. Я не смогла бы совмещать свою работу в государственном вузе и общественной организации, осуществляющей свою деятельность на деньги иностранных фондов. «Иностранные агенты» не могут учить «российских детей». И я не могла бы выбрать что-то одно из двух, потому что я не могу преподавать психологию идентичностных конфликтов по учебникам, тем более по единому учебнику Министерства образования РФ. Я не могу преподавать поликультурное образование, одновременно рассказывая о ведущей роли русского народа и православной церкви.

Я, наверное, добровольно делала этот выбор. Но я никогда не стремилась его делать, да еще при наличии неопознанных, но таких опознаваемых военных на территории моей страны.

 

Адаптация не заканчивается первым месяцем
Некоторые выезжали, чтобы просто уехать на какое-то время от страха и неопределенности. И верят, что выехали ненадолго, как верят их друзья и близкие, оставшиеся в Крыму. Часть из нас надеется «переждать». Ведь этот кошмарный сон вот-вот закончится. Ну, может, год-два. С такой установкой люди не готовы решать долговременно вопросы с жильем, работой и прочими бытовыми вопросами. Психологически не готовы. Потому что сначала надо принять страшную реальность: дом отобрали надолго. Для них сложности адаптации, к сожалению, еще впереди.

Процесс адаптации к новому месту жизни даже у добровольно и на длительное время переехавших людей проходит долго и сложно. Но и у нас, выехавших не по своей воле, сначала было облегчение. Вырвались! Нет «зеленых человечков», нет флагов чужой страны и непонятной эйфории близких еще вчера людей. Нет больше страха, что заставят менять паспорт и гражданство. Ты в своей свободной стране. Ты постоянно отслеживаешь, кто из знакомых, коллег, друзей уже выехал и куда именно.

Первый месяц все звонят, пишут, спрашивают, зовут на кофе. Все участливы и внимательны. Даже те, кого ты видел в своей жизни пару раз. Ты благодарен и немного шокирован количеством друзей, всегда готовых прийти на помощь. Твои соседки варят тебе миску вареников, отправляют своих мужей – сделать то, что ты, женщина с ребенком, сама сделать не в состоянии. Но по-настоящему помогают не те, кто тебя кормит, а те, кто дает тебе работу.

Через пару месяцев рядом остается пару человек. И это нормально вроде бы, потому что все ведь живут своей жизнью. И ты тоже в своей обычной жизни не звонишь всем-всем каждый день. Но твою жизнь ВПЛ все еще трудно (и долго будет трудно) назвать «обычной». В зависимости от разных факторов и обстоятельств – возраста, опыта, работы, особенностей личности и др. – процесс адаптации идет от нескольких месяцев до нескольких лет.

Мы все равно плачем по ночам. У нас высокая тревожность, потому что все приходится начинать заново и в новых условиях. Мы не знаем, что будет с нашим жильем там, в Крыму. У нас остались друзья и близкие там, в Крыму, и мы каждый раз думаем, сможем ли мы попасть в Крым, чтобы их увидеть и обнять. Мы не знаем, сможем ли мы когда-нибудь вернуться туда. И с каждым годом нам все труднее будет понимать, зачем и к кому мы туда вернемся.

Нам идут навстречу люди и как всегда к нам равнодушно государство. Но оно и к вам равнодушно. Только у нас теперь разные с вами стратегии выживания. Точнее многие из нас вынуждены менять свои стратегии – и нам это трудно.

Хорошо, что мы выехали весной, а сейчас лето. Потому что у многих из нас наступил или скоро наступит пик дезадаптивного состояния – мы будем уходить в алкоголь и депрессии, в бессилие и сумасшествие, в агрессию. В лучшем случае мы будем общаться со «своими» – с крымчанами, потому что мы «на одной волне». Это не потому что мы такие «неблагодарные», «лентяи и алкоголики». Это потому, что так реагирует психика на процесс адаптации. Отнеситесь к этому с пониманием. Нам все равно нужна ваша поддержка. Нам все равно очень нужны «проводники» в вашем городе, в вашей системе социальных связей. Пройдет время – и мы сможем нормально работать и отдыхать, мы будем ближе общаться и станем друг другу понятнее.

 

Разорванный народ
Предыдущие 15 лет в Крыму я работала в разных миротворческих проектах предупреждения межэтнических конфликтов. Я жила в обществе, в котором каждый народ ощущал себя дискриминируемым меньшинством, но все учились друг друга слышать. И все вместе жили с ощущением, что «Киев нас не слышит и всей нашей сложности не понимает». И при том, при постоянном столкновении интересов – русских (так и не признавших Украину своим государством и мечтавших о возвращении своего полного и абсолютного доминирования), украинцев (оказавшихся меньшинством в своем собственном государстве), крымских татар (вернувшихся из трагедии депортации в трагедию непризнания своего народа коренным на своей родине) – все равно все мы умудрялись жить мирно и не доводить наши завышенные друг от друга ожидания и страхи друг о друге, сформированные еще в советские годы, до масштабных кровавых событий.

В конце февраля мне стало страшно. И в первую очередь стало страшно за крымских татар. Я с ужасом ожидала провокаций, которые были способны перерасти в тяжелый межэтнический конфликт. Потом я с ужасом думала о том, какое давление на народ и культуру они будут испытывать со стороны российской этнополитики, поскольку отслеживала ее не только в СМИ, но и видела ее вживую, например, в Удмуртии.

Я с горечью думала о том, что мы-то, граждане Украины, можем уехать из Крыма и, утратив малую родину – Крым – остаться гражданином большой родины. А крымские татары уехать не могут. Не могут, потому что более 50 лет мечтали на родину вернуться. И остаться не могут, потому что для многих Россия символизирует собой сталинский СССР и 18 мая. У меня есть опасения, что россияне не случайно плохо отличают казанских татар от крымцев.

Имею все основания полагать, что России не нужен крымскотатарский народ, как политический субъект в Крыму. И в этом смысле Украина имеет все шансы дать крымцам возможность развивать свою культуру, свой язык, сохранить народ и оставаться политическим субъектом. Очень непрофессионально и бесчеловечно использовать сейчас крымских татар в своих политических целях, параллельно обвиняя их в том, что они не стали защищать Крым в феврале-марте. И не создавать при этом все условия для того, чтобы крымские татары, где бы они ни были, продолжали чувствовать своей родиной не только Крым, но и Украину.

 

В Киеве, Львове и других городах
У многих из нас произошел разрыв связей со всем родным и привычным. Сестра уже два месяца не звонит и не спрашивает, как ты. Потому что она за Россию. И она не понимает, почему ты сорвался и переехал, «предатель». Бывшие «друзья» могут написать вопрос, не отдашь ли ты свою квартиру беженцам «от хунты» из Славянска–Краматорска. И кто-то из нас слышал от соседей такое еще до отъезда: «А у вас хороший дом. Отдайте нам. Вас же все равно скоро депортируют». Другие бывшие друзья и коллеги, которые по своим причинам не смогли или не решились уезжать, тоже шлют вдогонку проклятия и обвиняют нас в предательстве – «вы уехали? Вот и молчите там себе. Вы теперь тоже про Крым ничего не понимаете. Мы тут остались и боремся». Один мой давнишний друг, сразу уехавший со всей семьей на Западную Украину, написал мне: «Знаешь, я больше всего боюсь, что наш народ опять назовут предателями». Я боюсь вместе с ним.

У нас разрушена вера в людей, вера в привычные, длительные связи с коллегами, соседями, вера в человечность. Мы крайне одиноки и подозрительны. Мы признательны тем, кто нас принял и оказал нам помощь, но мы не ощущаем, что нас понимают. Мы все еще плохо ориентируемся в вашем городе. У нас нет «своих» врачей, зеленщиков, косметологов и других наработанных социальных связей, которые помогают жить. Мы плохо ориентируемся в ваших социальных правилах и нормах. Неделю назад мои соседки, хорошие такие деревенские тетки, никак не могли поверить, что ни я, ни мои родители, ни бабушки-дедушки не были крещеными и что я не верю в бога. В Крыму мы давно привыкли к разнообразию веры и праву самостоятельно определять свое положение в религиозном пространстве.

Давление социума «быть как все» уравновешивалось возможностью существовать одновременно в разных сегментах этого социума. Во Львове я услышала примерно такое от местных лидеров мнений: «Ми розуміємо, що в когось вихідний в п’ятницю, в когось в суботу, але всі мають розуміти, що в нас не прийнято працювати в неділю». И я понимаю, что у львовян, тернопольчан, жителей Винницы и Ивано-Франковска и других городов и сел Западной Украины, которые первыми откликнусь и приняли переселенцев из Крыма, нет ведь опыта проживания в таком культурном, языковом, религиозном многообразии. И я опять задумалась о своих крымских татарах. И о своих украинцах.

Найдем ли мы ту ноту в общении, которая всем нам позволит сохранять и развивать свою культуру так, чтобы это сочеталось с развитием всего общества и его консолидацией? Я понимаю, что львовянам хочется, чтобы разнообразие сохранялось «якось само, природнім шляхом, а докладати зусиль треба тільки до розвитку української мови та культури».

Мы очень плохо понимали это в Крыму, но до нас начало все-таки доходить. Не может быть языковой политики, которая занимается только государственным языком. Не может быть отдельной языковой политики миноритарных языков. Нам крайне необходима политика языка взаимопонимания. Нам нужна политика, в которой права разных языковых групп удовлетворены, государственный язык является ценностью для всех граждан, а речь на любом родном языке никому не кажется ударом ножом в спину. Языковая политика нужна не для производства словарей и учителей-филологов, а для возможности нам объясниться друг с другом, не чувствуя себя ущербным.

Я очень порадовалась тому, что в Министерстве образования Украины уже подумали о том, что крымскотатарским детям, чьи родители выбрали Украину, надо организовывать возможность изучения родного языка. Я понимаю, что это будет реализовано не быстро и скорее всего не для всех. Но я рада, что есть понимание того, насколько это важно. Я надеюсь, что жители городов и сел, в которых сейчас образовываются общины крымских татар, будут внимательны к количеству порций обеда без свинины на мероприятиях, не будут воспринимать азан, как призыв к джихаду, перестанут задавать, наконец, вопросы о количестве жен. Крымские татары будут знать украинский язык (и многие знают), но не все захотят иметь дома вышиванку. Ураза байрам будет выходным, а вот с Троицей – как получится.

Моя студентка – крымская татарка – переехала в Киев 16 марта. Мы встретились на акции памяти жертв депортации, обнимались и плакали. Тут, в Киеве еще чаще, чем в Крыму, она представляется русской версией своего имени. Говорит, нет сил каждому объяснять, как правильно произносится имя. По-русски проще. Это ее выбор, но мой выбор называть ее так, как ее называет ее мама.

Нет, я вовсе не специалист в крымскотатарской культуре, как, собственно, и в украинской. Но я хорошо знаю, что межкультурная коммуникация – сложный процесс, которому можно учиться всю жизнь. Я также знаю, что интеграция – это всегда изменения с обеих сторон. Попытки «интеграции малого в большое» грозит либо ассимиляцией (как произошло с белорусами в Крыму и Украине), либо маргинализацией (как происходит с ромами), либо сепарацией (тут у каждого найдется свой пример). И это не один месяц – принять-расселить-найти работу. Это процесс многих лет, многоуровневый и нелинейный. И успешный он будет только тогда, когда он станет совместным и взаимным. Это в наших силах.