Свобода – это долгий путь

Для меня Украина - очень дорогое место. Здесь жила моя любимая бабушка. Именно она научила меня любить, любить Украину, мир, человека. Ее уроки я очень долго помню и, наверняка, буду помнить всегда. Что-то в тех старых людях, которые были, которые, к сожалению, ушли уже, что-то есть такое, что остается в душе на всю жизнь.

Я и в Беларуси жила в деревне, наверняка, это мое очень точное место на земле. И особенно в юности деревня. Потому что вот этот мир - очень крепкий слепок того, чем является наша жизнь. Наверняка, страдание - наш главный капитал, наша культура.

Сейчас, когда я пытаюсь писать уже другую книгу о любви, я нахожу, что люди не могут об этом говорить, поскольку мы все заложники культуры страдания. Все могут рассказать, как они страдали, что они сделали, а любовь - это какое-то такое мгновение. Мое писательское отношение к любви – это как форма информации.

Поскольку литература - это связь между людьми, то наша форма связи - конечно, страдание. Если каждый их нас посмотрит на свою жизнь, на своих близких людей, то, наверняка, вспомнит, что главные их рассказы были  об их страданиях. Страдание – это мера всех вещей. Это, конечно, говорит о том, если верить Достоевскому, что душа такого человека всегда работает.

Но это говорит о том, что мы можем не бояться будущего, мы к нему готовы. И то, чем я занималась 30 с чем то лет, это энциклопедия красной утопии. Когда мы в 90-е годы были такими романтиками, у нас началась государственность, еще не было никакой войны, нам казалось, что коммунизм умер. И когда я услышала среди своих друзей-интеллектуалов некий скептицизм, мне казалось, что это невозможно и необратимо. Хотя первые звоночки уже были.

Не были проведены люстрация, декомуннизация. Почему я думаю, что вы в последние годы после революции, после второго Майдана, вырастив детей первого Майдана, очень правильно поступаете, что проводите эту декоммуннизацию. Ее надо проводить стремительно, надо проводить всенародно. Ее надо объяснять людям.

Вот мы в Беларуси, в России, где я ездила, собирая материал для своей книги "Время секонд-хенд", мы живем с чувством поражения. То, на что мы надеялись, не случилось, мы не смогли добиться свободы. Мы бегали по площадям, сидели на кухнях – такое вечное интеллигентное место. И без конца говорили о красавице-свободе. О каком-то новом мире, который с нами случится. О том, что все люди прочитают Солженицына и Шаламова и узнают ту правду, которая их переродит, ту правду, которая сделает невозможным поворот назад.

Но оказалось через 20 лет, когда мы не сделали то, что вы сейчас делаете, трудно происходит это все у вас - и с кровью, и с потерями лучших ваших людей. Мы этого не сделали, и когда случилась формально свобода,  мы говорили это слово, мы говорили, думая магически призвать этих духов на землю нашу. Это случилось, потому что лежал на раскладках Солженицын, лежал Шаламов, а люди бежали мимо. Остановились заводы, не было денег. И правда людей, которая немного опоздала, вот правда в лагерях опоздала на лет 50, а у каждого времени наверняка свои герои. И уже это людей не интересовало. Им хотелось увидеть новый мир, им хотелось прорваться за границу. Им хотелось новую кофемолку, новую стиральную машину.

Я помню, как зашла в дом одной нашей известной писательницы, и она сказала: знаешь, мне стыдно признаться, ты же знаешь, как мы часами или даже ночами стояли за томиком Ахматовой или Цветаевой и какая это была радость. А у меня сейчас посмотри откуда радость. И она показала мне новую микроволновку. И говорит: мне стыдно, но ты не представляешь – это радость. И что-то произошло с книгами.

Вот я шла, я живу в центре города, в большом доме, в таком, где целая деревня живет. На помойке были не только интеллигенты, которые копались, чтобы что-то поесть, там лежал Маяковский, Горький, Пришвин. Целые тома, поскольку букинистические магазины уже не принимали. И люди книжной культуры - это была их форма протеста. Наверное, им казалось, что книги их предали. То, что обещали им классики и как классики писали об этом мире, как они его идеализировали. А факт идеализации  странным образом присутствовал в этой жизни.

Сейчас идеализма гораздо меньше, чем было тогда, поскольку человек – это легко понять – он был освобожден от жизни, он жил идеей. Даже если было много лжи, но она существовала хотя бы как пропагандистская идея. Идея, которая была освещена веками, – справедливая жизнь. Еще Платон, Кампанелла об этом писали. И у людей вместо доверия к книгам началось отторжение этого мира книг. Тем более мир рвался со всех сторон – и с фильмов, и с поездок за границу, и с новых вещей, на которые люди первое время ходили смотреть как в театр. Мы это забыли, сейчас в это многие даже не верят, особенно молодежь. Что был такой совершенно голый мир – мир, обнаженный до идеи.

Я тогда, будучи еще совсем молодой журналисткой, окончила факультет журналистики. И я подумала, что это все историческое мгновение, историческое время, оно исчезнет. Так устроена человеческая память, что она забывает себя. Даже люди, вот я сейчас с этим сталкиваюсь, мне казалось, что такое чувство, как любовь, оно вечное. Даже люди, которые испытали сильную любовь, когда я их сейчас записываю в старости, они говорят, что они не помнят самих себя, не помнят те ощущения.

Жизнь покрывается некой дымкой. То есть мы не знаем до конца своей биологии, своих возможностей. Было ясно, что это надо делать. Первая книга, которую я написала, была книга "У войны не женское лицо". Почему такая форма? Во-первых, жизнь, которая бежала вокруг, жизнь которая рвалась к нам из телевизора, это уже чужая западная жизнь. Или даже те возможности, когда мы вырывались за границу, они показывали, что ритм жизни настолько убыстряется, что наша биофизика за этим не успевает. И что правда она так рассыпана, так раздроблена в этом мире, что не умещается в ум и сердце одного человека.

Это было для меня одним их главных открытий на писательском пути. В это время живопись искала себя, искала себя музыка. Я вот всегда, когда в Украине, вспоминаю удивительного композитора Сильвестрова, вот этот человек, который как-то соединяет в себе тайну музыки и тайну времени. Он действительно слышит вот эти подпольные голоса. Голоса подпольные в смысле музыки, звуков.  Те голоса, которые еще не пробились наверх, не стали каноном, не стали консервативной традицией. Ведь обычно нам хватает в жизни банальностей. Читаем газеты, книги, сама инерция жизни требует очень много сил от человека, надо учиться, потом надо влюбиться, потом родить детей, выучить их.

Все это нелегкий труд и человек очень много жизни тратит именно на это. Если в молодости у нас очень много философских споров и поисков, ну, и какого-то представления о своем месте жизни, то скоро расцветает вот этот чеховский крыжовник, когда жизнь становится, сужается. И вот когда я стала работать, я поняла, что этого нужно избежать. И будучи журналистом, когда я разговаривала с людьми, я видела, я слышала, что у каждого человека, если говорить с ним как с другом, а не просто брать интервью.

То, что я делаю, я не делаю в форме интервью. Я говорю с человеком о жизни. Или если человек младше меня – это разговор старшего с младшим. Если человек старше меня – наоборот. И у каждого из нас есть тайна. И всегда говорю, что я занимаюсь двумя вещами: я занимаюсь временем, пытаюсь уловить эту материю, эту загадочную материю, которая просыпается, исчезает, и остается потом то, что остается в Египте, – песок и несколько вещей, остаются папирусы.

То есть остается слово, остается искусство. И почему тема войны? Мы, конечно, военные люди. Когда я ехала сюда к вам и знала, что встречусь с вами, я думала, ну о чем говорить. Вот я по своим убеждениям гандист. Я пацифистка, потому что те рассказы, те несчастья, проводником которых я была, и заставили меня вырваться из  нашей культуры войны, культуры борьбы, культуры баррикады. И прийти к ощущению, что выше всего человеческая жизнь. Я даже когда писала письмо вашей Наде Савченко, когда она в очередной раз голодала, я писала: Надя, ты прекрасный человек, но останься жить. У тебя в жизни ты все еще докажешь, все еще сделаешь.

Но мы, конечно, люди баррикад. Я вот думала, о чем мне говорить с вами, ведь гандизм и пацифизм - это вещи хорошие для писателя. Писатель и должен быть таким. Когда-то был такой писатель во время большевиков – Демьян Бедный, который говорил: надо убить.

В общем, если враг, то его надо убить. Я думаю, что это гибель для писателя. Такого писателя, видите, прошло время, нет. Остался Пришвин, остался Волошин, который спасал и белых, и красных у себя в большом доме в Коктебеле. И пыталась каждого понять. В общем-то я была на войне в Афганистане. Могу сказать, война - очень яркий мир, хищный. Он даже красивый, это оружие.

Я помню, когда я была на этих выставках оружия, когда советские устраивали. Больше всего было отторжение от того, почему же оно еще и красивое. Как люди могли думать о смерти и о красоте одновременно. Но я хотела написать совсем другую книгу о войне. Не о том, как одни люди героически убивали других, я хотела написать книгу, такую чтобы от войны даже генералов тошнило. Это наивно совершенно, потому что это может быть дало некий градус и температуру боли, но люди как воевали, так и воюют. И вот когда я ехала к вам, что же сказать людям в воюющей стране? Как бы там ни было - все равно она существует в вашем сознании.

Все равно есть ощущение, что этот великий сосед еще не решил своих проблем и это имперское чувство еще очень живое и еще потребует немало крови. Я думаю, что все таки надо стараться оставаться человеком. Меня потрясли рассказы женщин. Именно они были моими героями, потому что женщины, вы знаете, они всегда думали об этом, хотя они девчонками пошли туда, они были обработаны сталинской пропагандой. Это раз. Во-вторых, они совершенно искренне любили родину.

Немцы были под Москвой, и вариантов у них не было. Да как и у вас нет варианта – защищать свою родину. Я помню рассказ одной женщины, с которой началась книга. Идет танковый бой, совершенный смрад, темнота от гари. И она тащит оного раненого. Раненый голый уже, она не видит на нем никаких знаков различия. И когда она его притаскивает в воронку, она видит, что притащила немца, который истекает кровью. Ноги перебиты. Ее охватывает ужас: там свои ребята гибнут, а я тут спасаю фрица. А потом она видит молодого парня, который зовет мать, который называет какое-то женское имя, и она берет и перевязывает его. А потом идет туда дальше в бой и притаскивает уже советского солдата.

И вот они эти двое мужчин, когда они приходят в себя – они хватаются за оружие. Она дает ему по морде.  Когда приходит в себя русский, она дает ему по морде. И так она дожидается повозки, которая приезжает за ранеными. И говорит: сначала вытащите русского наверх, а потом думает, что она же не может оставить этого умирать. Лежит такой молодой, красивый. Почему он должен умирать? И она его тоже тянет наверх.

Вот я думаю, вот это и есть человеческое место на земле. Это то, ради чего вот я пишу свои книги. Я не собираю коллекцию ужасов. Ужасов достаточно в нашей жизни. Взять чашку кофе утром, включить телевизор и можно сойти с ума.

Технологии нас делают присутствующими во всем мире. Мы сразу видим, что мы в общем то живем в варварское время. Еще не совсем XXI век, потому что вместо того, чтобы убивать идеи, люди убивают друг друга.

Я думаю, что надо убивать идеи, а не друг друга. Надо спорить, надо говорить. Но, к сожалению, бывают времена когда нужно брать оружие и идти защищать. В общем-то, наверное, когда-то наши предки, наши дети и дети детей скажут, что это было варварское время. Наверняка. Наверняка, когда будет совсем другой мир, как мечтал когда-то об этом русский философ Федоров, будет мир, когда люди научатся даже понимать язык животных, и даже их мир будет им понятен и они будут равны с ними. Эти ощущения особенно остались у меня, если расскажу еще об одной своей книге.

Всего у меня 5 книг, которые я написала за 30 лет. Историю вот этой красной цивилизации, чтобы остался документ, что вот она русская попытка сделать рай на земле. Вот как это было, вот что такое коммунизм, социализм. Но не тот социализм, который во Франции, Швеции. Не тот социализм, который там уже есть на основе технологий, на основе развития демократии, когда общество старается справедливо разделить то, что у него есть. Это пока только мечта.

Вот – это мой путь, я делала эти книги. Я думаю, что они переведены где-то около на 50 с чем-то языков, это около 200 книг в мире. Я думаю, что, во-первых, люди хотят понять, что мы за люди. Что за люди живут на постсоветском пространстве. Конечно, мы становимся другими. Могу сказать, что Прибалтика уже другая. Из остальных – разве что вы, вот украинцы смогли рвануть в это новое пространство, в Европу, попытаться вырваться из этих объятий и идей соседа, в какую-то новую и другу жизнь. Это все очень трудно, все быстро не будет. Свобода – это долгий путь.

Не может человек, который был в лагере, выйти за ворота и быть свободным. Он не знает, как и что такое человеческая жизнь. Он не знает цены человеческой жизни. Он вообще очень многих вещей не знает. И об этом я писала в надежде, что это объяснит миру, кто такие мы и почему мы такие. Это объяснит нам самим наших родителей, ваших родителей, которые вы думаете, что  это нормально детям кажется, что они умнее родителей.

Это знаете такое биологическое высокомерие. Но я думаю, что даже я, у которой отец был коммунист до самый последних дней, он просто считал, что коммунизм испортили.

Папа был директором школы, был очень хорошим человеком. Коммунизм очень сложная идея. Отец ушел в 19 лет на войну, со второго курса факультета журналистики. Под Сталинградом, когда весы истории качались: будет третий рейх или не будет, он вступил в партию. Я знаю его друзей. Нельзя сказать, как говорят, что это бандиты. Или говорят про ленинскую гвардию, что это бандиты. Нет, это не бандиты, это трагические фигуры. У них другое понятие о свободе, о другом человеке, вообще о мире. Этот путь нам надо пройти.

Я пыталась в своих книгах пройти этот путь со своим временем, со своим поколением. Я застала кучу людей, которые видели Ленина и которые не могли оторваться от того времени.

Вообще время держит всех нас. Мы все заражены его суеверием и очень трудно вырваться из его объятий. Но мне хочется, особенно молодым ребятам, которые здесь, сказать, что надо идти и сторожить в себе человека и что свобода – это долгий путь.