"Киевский" текст в "московской" обертке

...Прежде всего, наверное, надо определиться с понятиями. То бишь с тем, за что нас любят во всем мире. Думаете, за высокую литературу? Шевченко с Франко и Лесей Украинкой? Отнюдь! Самым известным украинским автором всех времен был Владимир Винниченко, которого сегодня даже не каждый двадцать второй на Крещатике вспомнит. И писал он в основном не о высоком, а о всевозможных извращениях. Ну, а так чтобы взять и вспомнить и самым известным оказаться, то это, опять-таки, не Андрухович с Забужко, а всего лишь Андрей Курков. Тоже не очень высокое, да? Потому что пишет он хоть не об извращениях, но украинского там точно немного.

Впрочем именно это "немного" (масла, масла, мяса и всего украинского в тексте) и преобладает в произведениях, по которым нас начинают распознавать хотя бы на Крещатике, не говоря уже об остальной Европе со всем миром включительно. И преобладает на этом базаре краденого именно столичный, то бишь "киевский" текст. Что это такое, знаете?

Главное в "киевском" тексте - отвечать литературной истории одноименного города-героя. Ну, а она, как известно, коротенькая, ее на Крещатике, опять-таки, кто угодно вспомнит. Прежде всего Булгакова, прославившего Киев, когда он еще не был столицей Украины, или Виктора Некрасова, который присоединился к его воспеванию, когда все украинское давно уже было столичным, то есть советским. После него, как известно, эстафету "киевского" текста подхватил Леонид Киселев, который прославил город сразу на двух языках.

Кто же теперь заполняет нишу "киевского" текста, представляя Украину во всем мире? Прежде всего это Алексей Никитин, чей роман "Маджонг", в котором он, говорят, совместил гоголевскую Русь с постсоветской Украиной и который переводился на многие языки того самого мира. Но это было давно, хоть его последний по времени лирический роман "Victory Park" с пародийно-криминальным и социально-детективным подтекстом также поддерживает планку "киевского" текста на высоком малороссийском уровне.

Впрочем, что именно подразумевается под вышеупомянутым спортивным термином и что сегодня лучше всего импортируется на ближний и недалекий Запад в качестве украинского продукта, еще и в виде "киевского" текста, демонстрируется на примере творчества Юлии Кисиной. Кстати, киевлянки, которая проживает ныне в Германии. Ее недавний роман "Весна на Луне", в котором описывается, как "в шелковых кудрях темного плюща клокотал праздник гниения", - яркий образец того самого текста, когда автор свой "украинский" город явно не любит и поэтому создает собственный мир, в котором, кроме упомянутого Булгакова, немало от так называемой южнорусской (одесской) школы – натурализма Бабеля, детализации Олеши, историзма Катаева.

С одной стороны, проза Юлии Кисиной вполне пригодна для "малороссийского" экспорта. Ведь в ней, если речь идет о Киеве, действие происходит на Крещатике, и героиня вынуждена прозябать "в тех краях, где не рос виноград, а где росли в основном свекла и подсолнухи и где разводили коров и свиней на сало", рисуя вполне привычную этнографическую картинку. С другой стороны, в пестрых главах "Весны на Луне" – о школе, соседях, онанисте на склонах Днепра и сеансах спиритизма с сумасшедшей подружкой – настолько все поетизированно, и метафора порой так явно реализуется, что без школы московского концептуализма здесь явно не обошлось. И это подтверждает ее последний роман, который готовится к печати в немецком издательстве "Зуркамп", который отпечатан в питерском журнале "Звезда".

"Элефантина, или Кораблекрушенция Достоевцева" Юлии Кисиной – это собственно "киевский текст" в откровенно "московской" обертке. В нем сначала царит время детства, когда "на черном войлочном хлебе лежали молочно-стеклянные кусочки подтаявшего сала и колбасная смальта", а потом начинается юность, и уже заезжие московские поэты пьют на Подоле пиво. И снова побеждает малороссийская сельскохозяйственная нота. "Он пил чрезвычайно много, - сообщает героиня о своем московском гуру, - был красным, потным. Но мне уже тогда нравились красные потные мужчины, похожие на радостные овощи-помидоры и тыквы на южном базаре. Почему-то и этот был похож на овощ: совмещение помидора и тыквы. Он был чрезвычайно остроумный, прямо как была бы остроумная я сама, если бы я была бритвой. Я слушала его, разинув рот".

А еще все так мило и уютно в начале этой истории, потому что пророк из Москвы "раньше был мальчиком с юга Украины", откуда, заметим, приехало немало тогдашней литературной богемы, и у него уже была жена. И даже несмотря на прозаический демарш, все равно именно из Киева, как видим, прилетел ответ нашей героини, которая увлеклась поэтическим гением своего сияющего кумира. Ну, а разве не так? Ведь именно любовь к столице нашей Родины привезла с собой киевская провинциалка.

И даже следующие главы "Элефантины...", в которых героиня переносится в Москву, хороши своей малороссийской свежестью и знакомой "киевской" нотке, которая тянется к упомянутому раннему Булгакову. У Кисиной, правда, им предшествует сюжетный запев "Орфей спускается в ад", зато ее именитых предшественников сразу волновало, "с кем спала счастливая Москва". И бытовые неурядицы не так остро беспокоили малороссийских авторов, которые приезжали покорять столицу всей южнорусской школой в полном составе, как вчерашнюю киевскую школьницу Элефантину. Например, хваленый Елисеевский гастроном. Ну, зачем она туда пошла – после "войлочного хлеба" и "стеклянной колбасы" своей малой Родины? Здесь даже у встреченного в очереди любимого поэта – пиво и вобла только для вдохновения. А все остальное – храм, а не мастерская еды.

Причем в любой обертке.