Уроки Василя Стуса от сына Дмитрия

Хочу поговорить о Вашей книге об отце. Книга уже выдержала третье переиздание. Василь Стус – мы знаем это имя, мы слышим его, как человека погибшего, мы помним огромное количество людей, которые вышли на перезахоронение трех украинских диссидентов, в том числе и Вашего отца в Киеве. Сам там был. Но когда перечитывал Вашу книгу сейчас, во-первых получил огромное удовольствие, во-вторых, был в очередной раз очарован фигурой человека. И что меня удивляло, как человек из абсолютно простой украинской семьи, а потом читаешь его стихи, такую глубокую, настоящую, литературную, живую речь, с таким огромным количеством слов, которые мы даже не употребляем ежедневно, но которые являются чрезвычайно поэтичными и не являются неологизмами, то удивляешься откуда это в нем бралось. Хочу, чтобы мы немножко об этом поговорили. Хочу, что мы поговорили о том, чего хотел Ваш отец. Мне кажется очень современным все то, чего он хотел тогда и то, как он вел себя тогда. Он ведь выделялся на фоне всех остальных диссидентов: и силой таланта, и простотой, привязанностью к народу, а вместе с тем такой внутренней твердостью.

Говорить о том, как интерпретировать Василия Стуса очень трудно. Вы сейчас затронули тему перезахоронения и я до сих пор удивляюсь, как мне, маленькому мальчику, это был 1989 год, я еще студент третьего курса, ситуация не определена, еще два года до независимости, очень жесткий прессинг. Удалось с Володей Шовкошитным, Славком Чернилевським, Львом Покальчуком, Василием Овсиенко вообще это все сделать. Но уже тогда чувствовалось, что за отцом что-то стоит. Какие-то случайные вещи отбрасываются, а то, что важно, нам помогают. Помогали многие русские, простые алкоголики. Даже несмотря на то, что там был факт в самой Перми (в Пермской области был первоначально похоронен Василь Стус, - ред.), когда пробили голову человеку, который делал гроб для Володи Тихого. Тут же нашелся другой человек с совсем испитою внешностью, но что-то человеческое было в нем и с фразой "если б был плохой человек, так бы не пресовали" он взялся и сделал тот гроб.

Чего хотел отец? Я думаю, что так прямо назвать – на самом деле не важно. Но какие-то уроки важны для меня – я пытался зафиксировать в той книжке. Я помню те уроки, которые он мне давал в 13-14 лет и я сознавал после 20-ти, на самом деле.

Что человеком не рождаются, некоторым удается стать человеком, что человек приходит в этот мир для любви и цветения, а все остальное не имеет значения, что человек – это то, сколько раз ты встанешь после поражения, если ни одного – ты не человек. А если ты постоянно находишь в себе силы, то ты в себе будто оживляешь Бога.

Я помню как я радовался, когда нашел какие-то переклички у него и любимого мною Борхеса о том, что на этот мир нельзя смотреть через озлобление. Потому что если ты смотришь через зло – мир тебе отвечает тем же.

И когда я начинал писать эту книгу – это был, наверное, 2001-2002 годы, тогда было много разговоров, прессинга, окончание эпохи Кучмы было. Я тогда в СБУ работал целый год. Я и сейчас хочу с благодарностью вспомнить этот грант ICLS, потому что если бы я его не имел, я бы никогда себе не мог позволить... Да, я работал целый год в архивах СБУ. Читая все это, видя это, я решил, что буду писать книгу вовсе не о героике, ибо героика, как и политика – она бегущая. Вот мы сегодня так в общем знаем, кто такой Гете, кто такой Шекспир, но если вспомнить о политиках, которые их окружали, королях, то мало кто вспомнит.

Бесспорно есть такие государственные деятели, которых запомнили: Наполеон, Гитлер, Сталин или Цезарь. Они непосредственно соприкасаются с действительностью, реалиями, влияют на окружающий мир. А это вроде работа в царстве духа – ее нельзя потрогать, но они почему-то остаются.

Сколько людей было на перезахоронении?

Официально писали 50-60 тыс. Неофициально говорили о 150, я думаю, что где-то 80-90 до 100 тыс.

Это же Советский Союз. Хоть раз до этого такое количество людей выходили на улицу?

Здесь мы с Вами наверняка знаем ответ, что – нет. Но я не готов сейчас говорить о Прибалтике. Мне кажется, что возле телецентра в Вильнюсе вышло много людей. Конечно, хотелось вспомнить, если про Союз говорим, о событиях в Новочеркасске, в начале шестидесятых. Но тогда люди выходили, по моим представлениям, процентов 10 только знали, кто такой Василий Стус, о Литвине и Тихом знали еще меньше. Но люди победили страх, для людей это был символ, как помните тогда впервые не били за желто-голубые и красно-черные флаги и тут я хочу вспомнить светлой памяти Ирину Калинец, которой я перезвонил во Львов и попросил приехать и взять на себя организационную часть перезахоронение, мотивируя это тем, ну я тогда может с молодым задором, но я ей сказал, что "вы – единственный человек, которого я знаю в Украине". И я ей страшно благодарен, потому что она избрала правильную стратегию, что мы будем от власти добиваться максимальных уступок, чтобы все сделать официально.

Знаете, что меня поражает? Вашего отца можно считать "шестидесятником", может таким поздним "шестидесятником", может в конце это захватил, но он стал одним из них уже в конце. Это украинское диссидентское движение не очень отличалось от того, что происходило в Чехии, Польше и люди оттуда начали строить традицию демократии, а мы строим традицию нашей истории от чего угодно: от козаков, от бандеровцев, мы творим мифы где угодно, но не там, где мы могли их творить, потому что на самом деле то, что происходило тогда и того же Стуса, у нас же его до сих пор никто не знает, знает интеллигенция, какая-то часть людей, а вот массового знания, что это был за поэт и человек – нет. И мы не создаем из этого традицию, потому что для формирования нации, мне кажется, что его жизнь объединила, ну центр, почти запад там – Подолье, Донбасс, национализм и интернационализм...

Я думаю, что можно сказать, национализм и космополитизм...

Да, он как раз и был европейцем, который хотел, чтобы украинская культура была одна из равных среди европейских, как я для себя это понимаю, или нет?

Вы ставите сложные культурологические вопросы. Я попробую дать свой вариант ответа от себя сегодняшнего. Когда я закончил эту книгу, до этого был печальный опыт, когда мы с Михайлиной Хоминой взялись за издание наследия, мы не представляли сколько будет, запланировали так, наобум, шесть томов. Вышло шесть томов в девяти книгах, просто не хотели уже нарушать структуру, поэтому девятитомник такой получился. Но, знаете, я для себя почувствовал, что у нас такие гигантские фигуры, как Шевченко, Франко, Василь Стус, Вернадский, они, как бы это сказать – "проваливаются", они не осмыслены, на то время в общесоюзном, общеславянском, общеевропейском, общемировом контексте. Что я имею в виду? Что такое мировой поэт? Это такой себе хороший поэт или поэт, который как-то связан с миром, который решает эти проблемы. И у Стуса есть, ну так судьба у него сложилась, что какой-то период он мог реализовываться только в письмах. У него забирали стихи, уничтожали, он не мог уже даже переписывать в письмах переводы и тогда он начинает рассуждать о Толстом, Гете, Рильке.

Эта книга 72-го года, это КПЗ, человек в страшных условиях, а он проживает это из Гете, причем заставляет себя переводить. И вот если это перевести на немецкий, то, что он сделал, его размышления и закинуть в контекст, чтобы приходили немцы к Стусу, тогда появится к нам интерес, потому что мы пока Шевченко осмысливаем узко в себе и кричим, что он мировой поэт, но его в мире никто не знает. Футболиста Шевченко знали больше.

Так же происходит со Стусом, также архитектор того, что Вы называли "шестидесятничеством" - это Иван Дзюба, Иван Светличный, Алла Горская, Семыкина, а вот официальное "шестидесятничество" - я не вижу отца с ним. Для меня скорее – Виктор Некрасов является шестидесятником, который выезжает в Париж, который работает на радио.

Или еще одна ситуация, о которой мало кто знает: помните фильм "В бой идут одни старики"? А Быков и Светличный учились вместе в Харьковском университете. И когда Иван уже сидел, когда его трясло на Алтае, а он умирал, так сложилось, что он умирал на руках у меня и у Оли Богомолец, и у тети Лели, его покойной жены, и у меня был опыт общения с ним, когда он терял речь, то одна из мечт Быкова была, это я знаю от покойной тети Лели: "Леля, я очень хочу, чтобы Иван посмотрел этот фильм, по-моему он очень честный". И вот когда мы эти связочки начнем показывать, когда условный русский, зайдя на Быкова, выйдет на Ивана Светличного и ему станет интересно, а кто это такой, тот, кому Быков хотел показать свой фильм о войне.

Когда условный немец, выйдя на Гете, увидит Стуса и скажет, кто это такой, ну какое-то специфичное мнение, обусловленное национальной культурой. Это то, что делает культуру великой, это то, чем мы 25 лет не занимались.

И это то, что до сих пор делает нас провинциальной страной. Мы как бы независимы, но мы дикие провинциалы, мы не заботимся о том, как мы воспринимаемся культурно в мире. Мы думаем, что мы просто что-то такое сделаем, скажем и мир скажет, что это круто. А там так не бывает.

Это правда. Культура – это то, что могло бы сейчас, тем более сейчас в условиях конфликта нас представлять и в Европе, и в мире гораздо больше, ну есть какие-то потуги, сейчас говорят, что создают Институт Шевченко.

Если мы говорим о Шевченко, то должны себе признаться, что все переводы Шевченко на иностранные языки сделаны тогда. Я имею в виду за государственный счет. За этот период независимости новых переводов за государственный счет не сделано. Сделанф силами азербайджанцев, немцев, даже французов. Сейчас к нам приедут китайцы, которым тоже Шевченко стал чем-то интересен. Ну им интересна культура, они системные, они изучают. В конце августа будет делегация, они хотят сделать переводы, приезжают художники, они сделают свою зрительную картину мира, чтобы помочь адаптироваться.

Но этим должно бы заниматься государство, а потом уже думать, как пропагандировать. Пропагандировать в Германии украинскую культуру как? Какие переводы? Через какие личности? Мне трудно представить, что в Мюнхене или в Нью-Йорке будет стоять очередь, чтобы учить украинский язык.

Это правда. Хочу о другом спросить. Стус родился в Винницкой области, а вырос и сформировался в Донецке, у него было странное отношение к этому региону, потому что, читая даже Вашу книгу, то оно такое противоречивое – с одной стороны он хотел кому-то в морду дать, когда люди не хотели говорить на украинском и его это обижало, а с другой стороны – возвращался туда и считал, что это его дом. Каким было на самом деле его отношение к Донбассу и какое Ваше?

Давайте начнем с Василя Стуса. Если Вы заметили, я нигде в книге "не ставлю точек над И". Я собираю материал и пытаюсь создать панораму. Мне кажется, что папа любил свой дом, который в какой-то степени сохранился и сохраняется даже сегодня, хотя это село Октябрьское, но Бог миловал.

Я читал, что дом, где его сестра жила, был уничтожен недалеко от аэропорта и что он там жил также

Нет. Рядом с домом сестры был уничтожен дом, но она там жила в другом доме, сейчас она в Киеве. Там моя двоюродная племянница, они как раз живут в том доме, где жили родители.

Видите ли, на Донбасс бежали после событий внутренне украинских, связанных с давлением 33 года. И семья Стусов сбежала из Рахновки именно за это. Причем конфликт внутри семьи был такой сильный, что папина мама вернулась в Рахновку только раз за всю свою жизнь, когда умерла ее сестра.

А Ваш отец хранил эту национальную гордость? Которая откуда-то бралась?

Я думаю, что это... есть определенная категория людей, которая очень остро реагирует на несправедливость. Я в книге об этом пишу бегло, но его сестра Маруся вспоминает, что 4-5 классы он, как и все, читал стишки про Ленина и кто не знал из какой он семьи говорили, что это "наверное какой-то ребенок номенклатуры". Но потом все-таки гены и воспитание взяли свое.

Кроме того дед Семен побывал в австрийском плену и всегда для него Австрия была чем-то недосягаемым и чем-то таким... "там был порядок", говорил он. А кроме того он говорил после войны они слепили мазанку простейшую на той земле, что дали, и сбежали из барака, это очень много значило. Останешься в бараке и там сохранить идентичность невозможно, потому что не имеешь своего пространства. А здесь это пространство дало ему возможность остаться самим собой.

А если Вы говорите о моем отношении к Донбассу – это моя Украина, я его очень люблю, люблю степь. Я очень болезненно все это воспринимаю, все, что происходит, я ищу разные точки зрения. С Донбасса тот же Федоров, который там музей сделал. Вся информация, которую мы получим, она проходит через определенное стекло и попадает под определенную картинку, под определенные политические задачи, а жизнь всегда другая, она не укладывается в какое-то прокрустово ложе, которое надо видеть.